Лазарь Любарский: «Мой штэтэлэ Бэлц» — воспоминания о Бельцах

Представляем воспоминания бельчанина Лазаря Любарского, которые были опубликованы в сборнике «Бельцы: рассказы и воспоминания», вышедшем в 2006 году в Иерусалиме под редакцией Арье Гойхмана. Воспоминания касаются периода до Второй мировой войны в сравнении с некоторыми периодами послевоенного времени.

Я родился в Бельцах 9 мая 1926 года, то есть ровно за 19 лет до победного дня Второй Мировой войны.

А забрёл сюда какой-то далёкий мой предок (уж в каком поколении не знаю), унесший ноги из местечка Любар на Волынщине, за что и нарекли его фамилией Любарский.

Не без ответственности могу заявить: без бельцкой духовности, которую впитал с молоком матери, без «Штетла» (в переводе с идиш — «городок» или еврейское местечко — «СП») как многовекового образа жизни, не было бы той личности, которая сформировалась во мне и стала мной.

Итак, я родился в Бельцах на улице Примарул Анджулович, которую в советское время называли Кишиневской. Это была типично еврейская улица, как, впрочем, и большая часть города — с идишскими шумом, ажиотажем, манерами, одеждой...

Тыльная часть нашего двора выходила на «Майдан», огромный пустырь, который каждый вторник заполнялся базарной пестротой и сутолокой со всей округи. В другие дни летом мальчуганы гоняли здесь футбол, зачастую пользуясь по бедности маленьким игрушечным мячом, а воротами служили пара камней или рубашки игроков.

Иногда наведывалась знаменитая на всю Бессарабию футбольная команда «Маккаби», где блистали виртуозы мяча братья Шалом и Моня Глейзеры. Они приносили разборные ворота и сетки, и мы, мальчишки, смотрели на их тренировки с неподдельным обожанием.

Основная еврейская масса состояла из бедных ремесленников. Меховщики, шапочники, сапожники, шорники, кузнецы, жестянщики, каменщики, плотники, печники, бондари и много других. Я, например, любил иногда подолгу простаивать и наблюдать за тем, как подковывают лошадей, или как мастерят повозки или выделывают жестяные изделия. Я любовался мастерством ремесленников и... опаздывал в школу.

Беднее всех были люди, которые не имели специальности, готовые за гроши выполнять любую работу, какой бы тяжелой и непривлекательной она ни была: всякие там грузчики, распиловщики дров, водовозы, разносчики.

Зрительная память хранит много образов таких людей, молчаливых или шумливых, острословов и сквернословов, ругателей и поносителей. Я помню их натруженные морщинистые руки с огромными грязными кулачищами...

У большинства из них были прозвища, порой звучные, порой не очень, в соответствии с личностью или характером, издаваемыми запахами, сварливостью, привычками, внешностью. Например – водовоз Лейб «Тухэс» (задница), Гедали «дёр Тойбер» (глухой). Имелись и известные на весь город «выдающиеся личности»: «Сонька Пук» и «Алекса-небун» (сумасшедший), которые шатались по улицам, что-то бормоча, что-то напевая, задевая прохожих, преследуемые улюлюканьем мальчишек.

***

Вспоминается цыган, скрипач-виртуоз, в совершенстве говоривший на идиш , одетый с иголочки, с блестящими набриолиненными волосами, в зеркально начищенных сапогах. Летними вечерами по субботам он шёл от дома к дому и исполнял весёлые клейзмерские мотивы. Звали его «Цыганский барон».

По узкому переулку, который был напротив нашего дома, каждый день утиным строем проводили мальчишек из бедных семей в хедеры на Кожухарскую улицу, а иногда и на традиционные благотворительные обряды угощения при обрезаниях новорожденных. Какой радостью светились тогда лица ребятишек, возвращавшихся с кулёчками сладостей!

Или вот другая картинка. Шмил, толкающий тачку с овощами и фруктами, распевающий сатирические куплеты собственного сочинения: «Яблоки и груши, у Хайкалэ (реальная сварливая особа) голова, да усушится».

Напротив нас жила «бой-баба», кило этак на 150, по имени Фейгалэ (птичка). Её языка боялась вся улица. Муж этой дамы по ночам занимался отхожим промыслом: две клячи, бочка на колесах и выгребное ведро на длинной палке — все орудия его промысла. Под утро он с грохотом возвращался домой, оставляя вокруг себя на несколько часов невыносимые запахи и зримые следы своей деятельности.

Рядом с Фейгалэ, в маленьком деревянном домике, проживала пожилая пара. Они продавали по дешёвке на разлив спирт. Пьяницы брали спирт в долг. С ними жила внучка, моя одноклассница и подруга.

Зимней ночью 1938 года грабители убили стариков, а девочке чудом удалось спастись, притаившись под одеялом. На рассвете её душераздирающий крик разбудил улицу. Часа через два конные сани увозили два трупа, накрытые окровавленными простынями.

А в самый полдень того же дня, со стороны Кишиневского моста по направлению к центру прошагали сотни сторонников господина Куза (предводителя румынских фашистов) и его наместника в Бельцах – Новицкого. Этот фашистский марш невидимо увязал в одну нить ночное кровавое убийство с надвигающейся трагедией, которая наступила через несколько лет.

***

Часть майдана каждое лето становилась ареной передвижных аттракционов, мотоциклетных гонок по вертикальной стене, всяческих качелей и цирков шапито. Большим успехом пользовались выступления борцов-тяжеловесов и силачей. Мой отец, который сам с легкостью поднимал и играл двухпудовыми гирями, был большим любителем таких представлений и неизменно брал меня с собой.

Так я впервые увидел чемпионов мира Ивана Заикина и Ивана Поддубного. В парадных шествиях они обычно выходили на манеж-ковер при всех своих регалиях. Заключительные схватки они оба почти всегда снисходительно заканчивали вничью, так как соперниками были местные «силачи». Здесь же я увидел дебют бельчанина Пети Горбача, который после войны стал чемпионом Молдавии и участником Всесоюзных чемпионатов по борьбе.

Другими летними «гостями» на Майдане были цыгане. С шумом и гамом раскидывали они шатры позади нашего дома. Раздутые меха, изрыгающие огненные искры в небо, и звон наковален оповещали весь город, что открылось производство кованых изделий, что за монету вам споют и спляшут, и, если «позолотить ручку», вы узнаете то, что обязательно сбудется…

Спустя какое-то время они столь же неожиданно исчезали, и, наверное, по какому-то цыганскому соглашению, на этом же самом месте появлялся новый табор. Предводитель одного из таких таборов был дружен с моим отцом. Едва успев появиться, Димитер стучал в наши ворота и кричал:

— Мошку-брат! Выйди к Димитеру-брату!

Огромный, с головой как у Карла Маркса, раскрывал он свои объятия, и они по-борцовски крепко обнимались.

Затем долго калякали «за жизнь», а я, завороженный живописным двойником Робинзона Крузо, слушал его сочные рассказы о странствиях.

Увидел я его еще один раз после войны, в 1947 году. Цыганской почтой узнав о том, что и отец выжил, он примчался издалека, чтобы повидаться. Постаревший, поникший, чудом спасшийся от цыганского истребления, со слезами на глазах говорил он о трагедии его соплеменников, подобной нашей...

***

Несмотря на ограничения в правах, на бытовой антисемитизм, на нарастающее влияние фашизма в 30-х годах, в еврейской среде сохранялись свои устои, традиции, культура, религия. Была своя система образования: хедеры, школа, гимназия, профессиональная подготовка. Имелись молодежные организации: «Хашомер Хацаир», «Гордония», «Маккаби» и другие. Проводилась трудовая подготовка к репатриации в Страну Израиля, а именно, обучение молодежи сельскохозяйственному труду на сельхозферме «Масада» за городом. Ну и, наконец, с десяток синагог, в том числе сословных.

В воспоминаниях моего раннего детства много картин тяжелого труда, материальной нужды большинства окружающего населения. Вместе с этим, моя семья была среднего достатка, и я учился в еврейской гимназии, которая относилась к просветительно-культурной организации «Тарбут», и где плата за обучение была довольно высокой.

Гимназия была создана и открыта в 1917 году. Целью обучающей системы являлось возрождение языка иврит. Но кроме иврита и Танаха (принятое в иврите название еврейской Библии — «СП»), многие предметы светского образования также преподавались на древнееврейском языке, как тогда называли иврит. Бельцкая гимназия имела государственный статус, выпускники имели право продолжать последующее образование в университете. Восемь лет моего обучения прошли в этом заведении, знаменитом на всю Бессарабию и далеко за её пределами.

Назову имена учителей, которые оставили неизгладимый след в памяти. Они были не только просветителями, но и воспитателями. Глейбман вел математику, Хершку Давид и Гафтер преподавали физику, Бикель, Кармелин, Якобсон —лингвисты, Килимник, Лангерман, Бурд обучали ивриту, Ткаченко — музыке, Грузман — географии, Кац — директор школы...

Особо отмечу учителя рисования Лазаря Дубиновского, получившего после войны признание как выдающегося скульптора. Исполненный Дубиновским занавес для актового зала гимназии на библейскую тему «О всеобщем благоденствии» остался в моей памяти на всю жизнь. Картина как бы воплощала для всех пророчество еврейского народа миру.

Приведу её тематическую основу, стих шестой, глава одиннадцатая Пророка Исайи: «И волк будет жить рядом с агнцем, и Леопард будет лежать рядом с Козленком; и Телец и молодой Лев, и Вол будут вместе, и Маленький Мальчик будет водить их».

Много лет спустя попался мне газетный снимок «Картины будущего» художника В. Штрута, и я узнал в ней занавес Дубиновского, но с разницей… У Дубиновского исполнение было в масле, красочно, в выразительной манере, и производило глубокое впечатление – не сравнить с плоским черно-белым снимком с картины Штрута. Тем не менее, этот снимок я храню как дорогое напоминание о своих школьных годах.

***

В 15 лет, в первый день войны, я впервые покинул родной город. До этого я ни разу не бывал вне его пределов.

Бельцы были моим «миром и мирозданием». И это у меня осталось на всю жизнь. И сегодня, где бы я ни оказался, я шагаю по родным Бельцам...

Бегство из горящего города, от разбоя преследующих нас «доброжелателей», долгий путь на восток, проезд со множеством пересадок товарняками – и, наконец, мы в Казахстане, в 500-х километрах от Алма-Аты, в колхозе.

Ранее все мои агрикультурные представления преломлялись на ферме «Масада» вблизи Бельц, где проходили подготовку халуцим (активисты еврейского заселения и освоения Израиля — «СП») перед выездом в Палестину. И то, на что я в «Масаде» смотрел с любовью: лошади, плуг, угодья, песни вечерами у костра — воплотилось в реальную жизнь, в которой я почувствовал себя «халуцом»! Ведь всего за год до этого я по-детски, романтически мечтал о киббуце (сельскохозяйственная коммуна в Израиле — «СП»)! Тогда у меня не было сомнений, что лишь время отделяет меня от этого.

Два года я был киббуцником в колхозе, а по достижении 17 лет в 1943 году стал курсантом Фрунзенского авиаучилища радиоспециалистов. И здесь, впервые одев военную «робу», я как бы вступил в то «ополчение», которое молодые еврейские бельчане организовали при отступлении румын из Бессарабии (июнь 1940 г.) для самообороны от кузистов и мародёров.

Безуспешно просил я тогда (14-летний мальчик) активиста ополчения, нашего соседа, здоровенного 20-летнего парня Мики Бурштейна взять меня к себе, когда он доверительно гордо демонстрировал мне пистолет под пиджаком! Когда я приехал в Бельцы в 1947 году в свой первый армейский отпуск, я узнал, что следы всей семьи Мики пропали бесследно...

Полугодовые курсы штурмана-радиста, и я в лётном составе 3-го Виленского авиаполка 10-й гвардейской авиадивизии. Прифронтовые аэродромы. На самолётах Ли-2, а затем С-47, мы совершали непрерывные полёты: вывозили раненых, высокопоставленных пленных с их штабной документацией, подвозили личный состав и амуницию. Иногда садились на только что отбитые «полосы», вокруг которых ещё дымилась война...

***

Кончилась война. У меня — 8 классов Бельцкой имназии... Случайное военное приобщение к престижному «радио» направило меня на продолжение этого пути.

Получив аттестат зрелости в школе рабочей молодёжи Внуковской послевоенной авиабазы, я стал в 1948 году студентом радиофакультета Одесского института связи, в нескольких часах езды от Бельц.

В 1947 году я приехал в армейский отпуск в Бельцы, куда мои родители вернулись из эвакуации сразу после войны. Из довоенного окружения осталось не более 10 % евреев, но в город приехали и обосновались в нём тысячи евреев из местечек и сёл. В домах продолжали ещё говорить на идиш, хотя дети, выросшие в эвакуации, уже отвечали по-русски...

Никаких еврейских организаций в городе не было. Еврейскую школу не открыли из-за «ненадобности в таковой». В единственной синагоге (из десятка довоенных) царила подозрительность, атмосфера страха. Имелся лишь один свиток Торы, редко у кого был молитвенник. От былой атмосферы святости и уюта не осталось и следа.

Еврейское кладбище было разгромлено весьма заметно, много памятников разрушено.

Я с трепетом ехал в отпуск из подмосковной авиабазы. И хотя я видел Бельцы в огне первого дня войны и в тот же день повзрослел, но и шесть лет спустя я ещё грезил увидеть тот живой город с гуляниями в центре, с толпами возле кинотеатров, с весёлыми лицами, с той особой атмосферой субботы и праздников, с озорными ребятишками, звонко говорящими на идиш.

Но траур, неустроенность царили повсеместно. Следы пожарищ, разбитые улицы...

Руководители — приезжие русские, их заместители — молодые выдвиженцы из местных.

По городу расхаживал участковый милиционер в офицерских погонах без звёздочек — мой единственный соученик Сёма Койфман.

Я ходил по старым, памятным сердцу бельчанина местам... Вот мельница Липсона. Из трубы ещё вылетают искры с дымом, но примыкающий садик, куда нас водили на еврейские праздники, вырублен, запущен. Вот домик, где жила семья известного маккабиста, гимнаста и футболиста Авраама Эрлиха. Его семья погибла. Авраам прошёл всю войну, вернулся с наградами, но уехал подальше от трагических для него мест. А в том доме жил учитель Вишняк. Он умер в лагере, не дождавшись депортации.

Я снял свою слишком парадную для этой атмосферы лётную форму.

***

В августе 1948 года, перед началом занятий в Одесском институте связи, я снова приехал в Бельцы на две недели. Хорошо было побывать дома, пообщаться с родителями. Но новые чёрные тучи уже сгущались над моими соплеменникам и, в частности, над нашей семьёй. Близилась полоса борьбы против «Космополитизма», кампании против якобы «низкопоклонства перед западом», переросшей в шельмование учёных и деятелей искусства.

А в Бессарабии готовился ещё и второй этап депортации тех, кого война помешала депортировать в 1941 году. Когда я приехал в Бельцы после первого года учёбы, переполненный товарный «телятник» стоял на запасном пути Северного вокзала. Мне, как участнику войны, удалось попасть на приём к генералу КГБ Гусеву.

Увидев мои документы, он цинично заявил: «Я советую вам уносить скорее ноги, иначе, неровен час...».

С вокзальной площади я увидел товарняк с тысячами бельчан, уходящий в Сибирь, на лесоповал.

Мои родители вернулись шесть лет спустя, в 1955 году. Им разрешили вернуться, но не реабилитировали, так как они не были поражены в правах. Они считались лишь переселенцами. В Сибири они даже голосовали на выборах в Верховный Совет.

***

Каштановая Одесса явилась мне во всей своей красе и своеобразии, с наполовину еврейским (в ту пору) населением и абсолютно еврейскими интонациями и манерами. Но её «еврейскость» оказалась вне моих представлений: никаких еврейских учреждений — школ, театров, клубов... мои сверстники не знают языка...

Впервые после Бельц, эвакуации и армии, я увидел проблему в своей динамике, вымощенную дорогу к ассимиляции, вырождению...

Спонтанно возникшая общность новых друзей-соплеменников по курсу решила заняться языком идиш! И я, немного старше других, с военным прошлым и идишской базой оказался в центре реализации этого намерения.

1948год был последним годом, когда поступление в вузы типа того, в котором я учился, не регламентировалось ещё «процентной нормой». В результате, из 30 студентов в моей группе 16 были евреями. Примерно такое же соотношение было и в других группах. Директором института был его основатель с довоенных лет — Ясиновский. Большинство преподавателей также были евреи.

Студенты-евреи владели примитивным идиш, на слуху. Но душа и сердце были глубоко еврейскими. Боль недавней гитлеровской катастрофы жила в каждом,потери не обошли никого.

Речь шла о занятиях по идиш, но идея «возрождённого Израиля» носилась в воздухе. И прикосновение к ней могло выразиться лишь косвенно, через идиш, исключая иврит и другие «сионистские» компоненты.

Еврейских школ и каких-либо культурных учреждений в послевоенной Одессе уже не имелось. Представления о языковой культуре ни у кого из нас не было. И я, владевший разговорным идиш лучше других, написал письмо на русском языке в издательство «Эмес» и получил на него такой ответ.

«Издательство «Эмэс»
23 Октября 1948
Москва, Старопанский пер.
Товарищ Любарский!
Ваше письмо мы получили.
Издательство «Эмэс» готовит к печати несколько книжек по языку. Пара книжек (Фальковича, Нусинбойма) появятся ещё в этом году. В газете «Эйникайт» об их появлении будет сообщено заблаговременно.
До появления этих книжек попробуйте использовать «Книгу для чтения» Гутянского. Правда, эта книга для детей, но, в отсутствии подходящих, можно её использовать и для взрослых. Книга Гутянского наверняка имеется в Одесских киосках. В противном случае Вы можете её выписать у нас. Её цена 2 рубля 25 копеек.
Секретарь Надель»

Как видно из письма, учебных материалов по идишу в ту пору не имелось, что также говорит о многом... Тем не менее, я заказал книгу Гутянского. Но наступивший ноябрь ознаменовал начало открытого генерального наступления для «окончательного решения еврейской проблемы в СССР» путём полной ликвидации и запрета еврейских национально-культурных основ и источников.

С момента отправки моего письма и до рокового в истории советского еврейства ноября оставались считанные дни. В соответствующих инстанциях уже имелось готовое решение и логистика его реализации. Но издательство пока ещё мирно работало, отвечая и на не очень судьбоносные вопросы молодого студента, всего лишь за месяц с небольшим до этого севшего за парту института.

В ноябре 1948 года издательство «Эмэс» было ликвидировано, а точнее, разгромлено, под флагом борьбы с «космополитизмом». Его сотрудники попали в советскую мясорубку, многие погибли в сталинских застенках и лагерях.

На этом и закончилась наша попытка организованно, группой учить идиш, и пришлось иначе взглянуть на еврейскую проблему в Советском Союзе, на наше будущее.

***

После окончания института я работал на различных «Стройках коммунизма»: Урал, Братская ГЭС, Северный Кавказ, Москва. Защитил диссертацию, написал две технические книги, ряд журнальных статей.

Родителей навещал каждый год. В Бельцах возникали новые жилые кварталы, заводы Союзного значения... Но духовность нового времени так и не возвысила Бельцы, на мой взгляд, до былого довоенного уровня. Точнее, она оказалась совершенно другой. Люди как бы оказались в тисках навязанной им искусственной, не свойственной нормальному человеку идеологии.

Во время моего заключения (1972-1976, по обвинению в сионистской деятельности) умерли мои родители — мама в 1973 году, отец два года спустя. В просьбе отпустить меня на похороны, а это предусмотрено было «гуманными» советскими законами, мне отказали. Я ведь был опасным «государственным преступником».

После освобождения я приехал прямо в Бельцы и пришёл на могилы, а несколько месяцев спустя, после активного вмешательства американского конгрессмена Эдварда Коха, получил долгожданную визу на репатриацию в Израиль.

***

После распада СССР в 1992 году, то есть после 16 лет, я вновь навестил Бельцы. Город, как, впрочем, и всё пространство бывшего СССР, выглядел жалко: безработица, недостаток во всём, везде челночники, мешочники, замкнутость, грязь...

Возникшая страна Молдова болезненно начинала своё становление.

Прошло ещё 10 лет, и я вновь навестил Бельцы. Перед моими глазами возник всё тот же мираж, сквозь который можно было лишь фантазировать о бурлящем когда-то в моём детстве и юности «штетле»...

После приведения могил в порядок, я бродил несколько дней по улицам. Зашёл и в домик по Кишинёвской улице, в котором я родился — незнакомые жильцы отнеслись с

пониманием. Перестроенный домик как-то усох, врос в землю, но во дворе стояло ещё то дерево, которое я сам посадил в далёком своём детстве.

Еврейского «штетла» Бельц больше нет. Ураганы времени, война и связанная с ней катастрофа еврейства его уничтожили...

На еврейском кладбище в Бельцах остался лежать прах моих родителей, Мойши и Шифры Любарских, сестры Рахель и здесь же, на мраморной доске, имена неизвестно где, когда и как убиенных бабушки Нехамы, дяди Элика, его дочерей Ривы и Эти Любарских...

Лазарь Любарский

Следует Продолжение

Читайте также:

Абрам Самойлов: «Местечко юности моей» — воспоминания о Бельцах